22 июня без объявления войны фашистская Германия вторглась на территорию СССР. Сегодняшним москвичам, народным артистам России Всеволоду Шиловскому и Юрию Назарову к этому времени было четыре года. А вот красавица Вера Васильева уже училась в старших классах школы, ей было пятнадцать. Но несмотря на это, каждый намертво запомнил первые, самые страшные военные дни. Позже, в мирное время, эти детские и юношеские военные впечатления найдут свое отражение в их творчестве – в театре, на экране.

Народный артист России, режиссер старого МХАТа Всеволод Шиловский

– Есть воспоминания детства, которые остаются с тобой всю жизнь. Я хорошо помню первый день войны, всеобщую растерянность и тревогу, которые витали в воздухе, а также нашу последующую спешную эвакуацию в Казань. Помню эту эвакуацию потому, что мы добирались до города под бомбами. Мы плыли на каких-то баржах, путь занял почти четыре недели. Мой отец ушел на фронт сразу, до того он руководил крупным авиационным предприятием, и, заходя в Политехнический музей, я вижу его изобретения по аэродинамике. Я хорошо запомнил, как в Казани нас поселили  в крохотных картонных домах, а станки авиамоторного завода, на котором пришлось матери в войну работать, разместили сначала прямо на улице. Но через пару месяцев завод уже давал продукцию фронту. Потом мы вернулись в Москву, я стал ходить в детсад, а мама сутками пропадала на заводе. Помню, как однажды она принесла с рынка батон хлеба, который стоил невероятных денег. Но он оказался «куклой» — опилки, облепленные запеченной мукой. Тогда я впервые увидел, как плачет моя мать. А еще я хорошо помню день победы. В ночи меня разбудили крики. Орали все. Меня подбрасывали, тискали. Соседи выбежали из дома, где мы жили, на берег Яузы — народу было полно. Все кричали, радовались. Из репродуктора снова звучал торжественный голос Левитана! Послевоенная Москва медленно приходила в себя, отстраивалась, и строили ее пленные немцы. В том числе стадион, на котором я потом занимался. Их привезли на наш завод. Привезли в закрытых вагонах по узкоколейке. Рабочие с металлическими прутьями в руках обступили вагоны и не хотели их оттуда выпускать несколько дней. Так и стояли. Но в итоге немцы отстроили заново почти все Измайлово. А когда они уезжали, те же рабочие плакали и даже дарили им подарки.

Народный артист России Юрий Назаров

– Несмотря на то что мне было четыре года, я хорошо запомнил не только  первый день войны, но и всю войну. Я был в далекой Сибири, в глубочайшем тылу. Но помню этот ужас каждодневный, когда мы слышали из черных тарелок радио: «В тяжелых кровопролитных боях мы оставили… оставили… оставили». Пока через пять месяцев, к ноябрю где-то, фашистов не остановили под Москвой. Кто остановили? Сибиряки! А я кто? Сибиряк. Мне было четыре года, но у меня грудь распирало от гордости. Но это позже. А в первые дни войны ужас царил вокруг. Бабки, мамки, соседи – все вокруг обсуждали только одно, куда это движется, когда этот ужас закончится. А потом зимой немца остановили, но летом сорок второго он опять, гад, попер… Я помню и ужас сорок третьего года. Я, ребенок шестилетний, ждал: опять попрет? Я еще и названия-то такого не знал – «Курская дуга», но оно было у всех на слуху, витало в воздухе. Нет, оказывается, не попрет. И уже – облегчение. А война-то продолжается, но все равно – облегчение, передышка. Мы ждали… Сначала было – ничего, ничего, ничего. Потом наши начали наступать, дальше – больше. Вперед, вперед, вперед. К сорок четвертому году освободили всю Советскую страну, но война продолжала идти.

Народная артистка СССР Вера Васильева

– Я помню, как в первый день войны мы стояли растерянные возле репродукторов и слушали страшное сообщение. Все почему-то были уверены, что наша победоносная и могучая армия очень быстро поворотит врага вспять. Был такой настрой и всеобщее заблуждение. Меж тем города сдавались один за другим. В итоге в первые же месяцы нашу семью разметало по разным концам страны. Мама с двухгодовалым братом была эвакуирована в башкирскую деревню, старшая сестра Валентина – медик – направлена в больницу в  Киргизию. Никогда не забуду страшный день прощания с другой моей сестрой, Тошенькой. Это было шестнадцатого октября, немцы подошли близко к Москве. В городе царила паника и было ощущение, что немцы вот-вот войдут в город. Москва шумела, гудела, люди выбрасывали какие-то вещи, ругались, стоял плач. Учреждения срочно эвакуировали: улицы были полны автобусами, машинами. Я прибежала к месту работы Тошеньки, мы обнялись, и тут же раздался крик: “Скорей! По машинам!» Их машина тронулась, я увидела ее расстроенное лицо и побрела домой, рыдала в голос. На улице шел холодный дождь напополам со снегом, я чувствовала себя одинокой и испуганной девочкой. Я оставила школу, чтобы получить рабочую карточку, поступила к отцу на завод, работала там фрезеровщицей. Получив по карточке мыло, ходила в подмосковные деревни менять его на мороженую картошку.

О войне сегодня много пишут, ставят фильмы. Это важно, потому что сильное горе, трагизм обстоятельств поднимают со дна души особую силу, жажду жизни, сопротивление омертвению. Вот и я, когда очень пугаюсь будущего или тоскую о промчавшихся годах, как ни странно это покажется, подбадриваю себя воспоминаниями о войне, о том, как нам было трудно. Но мы верили, делали все, что могли, и выжили!

Елена Булова

3 июня празднует свой день рождения народный артист России, режиссер, педагог ВГИКа Всеволод Николаевич Шиловский. За его плечами – полторы сотни киноролей и постановка таких известных картин, как «Миллион в брачной корзине», «Блуждающие звезды», «Кодекс бесчестия», «Линия смерти».

— Всеволод Николаевич, вы сегодня преподаете во ВГИКе, студенты вас обожают. А помните ли, как сами поступали в творческий вуз?

— Я поступал во МХАТ. Мы были молодыми, дерзкими и нагловатыми.  Я, читая «Иудушку», набрался этой самой наглости и, глядя в глаза великому Василию Топоркову, сидящему в центре приемной комиссии, заявил: «А ты встань… встань. И иди ко мне…» Василий Осипович даже очки приподнял: «Что такое?» А я — ему: «Я к тебе с любовью, а ты…» Представители приемной комиссии «раскололись», а я был зачислен, обойдя пятьсот человек…

— Каждый раз, общаясь с молодежью, вы рассказываете им о «великих мхатовских стариках» – актерах старой школы, с которыми вас свела судьба. И настаиваете на том, что это — главная драгоценность вашей жизни.

– Ну, а как?! Конечно, главная. Если бы вы знали, что это были за люди и личности! Титаны!

– А в чем это выражалось? Почему они, в ваших глазах состоявшегося мастера, по-прежнему остаются «великими»?

— А они таковыми были во всем: в отношении к профессии, к людям, ко времени, в котором жили и творили. Дух захватывает, но я ведь работал на одной сцене с Кедровым, Ливановым, Станицыным, Грибовым, Яншиным, Кторовым, Тарасовой… Меня – щенка – в них поражала невероятная внутренняя свобода и талант. Выходя на сцену, они крестились. Могли играть спектакль с температурой под сорок. Волновались так, что их костюмы, мокрые от пота, можно было выжимать после каждого спектакля. Биографии этих людей начинались еще в двадцатые годы. Все они ушли из жизни еще при советской власти, став воплощением всего лучшего, что было в том времени. А в том времени было и много ведь хорошего. Они искренне существовали в нем, не подыгрывая ему, и как дети были честны перед зрителем и собой.  И у каждого ведь была своя трагедия… А какое у них было чувство юмора! Как они умели веселиться!

– Как умели веселиться?

 – Я навсегда запомнил одну нашу поездку в Киев, легендарную, на мероприятия, посвященные столетию Станиславского. Я был самым молодым в компании, и естественно, меня мастера взяли под «крыло». Только отъехали от Москвы, на пороге моего купе возник артист Владимир Белокуров, которого вы знаете по роли Чкалова в кино, и скомандовал: «П…дячок, присоединяйся!» Я пошел за ним в вагон-ресторан, где Белокуров — великий организатор и гурман, посовещавшись с кем-то, демонтировал в стенах вагона-ресторана перегородки… А еще через полчаса во главе шикарного, шумного, длинного стола уже восседал режиссер Иосиф Моисеевич Раевский. Он поднял бокал и произнес торжественную речь важности момента – все попадали от хохота. Мы сидели всю ночь, шутили, хохотали, выпивали — «работали над собой». Разошлись по купе только утром, за час до приезда. На перроне нас уже встречало правительство Украины и толпа поклонников. Ведь к ним приехали артисты МХАТа — цвет культуры. Я смотрел на стариков и поражался: они выходили из вагона на перрон неторопливо, лучась улыбками и обаянием, — накрахмаленные, хорошо пахнущие, холеные, производившие впечатление прекрасно выспавшихся людей. В их честь звучали приветственные речи, нас повезли в гостиницу, потом были прекрасный завтрак, репетиция, запись на телевидении, обед с горячительными напитками, катание по реке. И все это время за столом звучали смех, ловушки, шутки, тосты. Затем был грандиозный вечерний спектакль, космический успех, бисировавший зал. У меня голова кружилась от успеха и цветов. А нас уже везли на правительственную резиденцию на очередной, теперь уже ночной, банкет. И снова звучали тосты, приветствия, шутки. И вот так — трое суток напролет. Я от усталости и подобного графика умирал, а великие «старики» оставались свежи, полны сил и обаяния: пели, читали, очаровывали.

– Всеволод Николаевич, а ведь и в непосредственном окружении вашей собственной семьи тоже были выдающиеся личности. Я знаю, что изобретения вашего отца – руководителя большого московского авиационного предприятия хранятся в Политехническом музее. А как же он, столичный руководитель, оказался начальником станции Северного морского пути на Тикси?

– Мой отец действительно руководил крупным авиационным предприятием. Но вы ведь слышали, что предвоенные годы, 1937 – 1940-й, были страшными для нашей страны. Без конца кого-то арестовывали, доносы, расстрелы. А потом случился день, когда расстреляли брата отца, вице-адмирала. Все понимали, что и отца могут арестовать. И его друзья – Молотов, Водопьянов и Громов, первые Герои СССР, узнали по своим каналам, что отец тоже попал в черный список. Они приехали к нам домой и сказали, что едут в бухту Тикси. Отец даже вначале подумал, что так называется новый московский ресторан. Летчики запихнули его в «эмочку», отвезли в аэропорт и отправили начальником на Тикси.  За ним пришли в тот же вечер… Но так как это была самая крайняя точка СССР, то дальше отца сослать было уже невозможно. А в сорок первом отец уже ушел на фронт.

– А вы начало войны помните?

– Я хорошо запомнил, как под бомбами мы на каких-то баржах добирались до Казани почти четыре недели. Поселили нас в крохотных картонных домах. А станки авиамоторного завода, на котором пришлось матери работать, разместили сначала прямо на улице. Но через пару месяцев завод уже давал продукцию. Когда вернулись в столицу, я стал ходить в детсад, а мама сутками пропадала на заводе. Помню, как однажды она принесла с рынка батон хлеба, который стоил невероятных денег. Но он оказался «куклой» – опилки, облепленные запеченной мукой. Вот тогда я впервые увидел, как плачет моя мать.

 Почему я никогда не верю, когда мне объясняются в любви и дружбе? Еще маленьким мальчиком я запомнил: дружба – это поступки. Одинокие женщины, у каждой из которых свои дети и дома есть нечего, вкалывали как проклятые и умудрялись в те военные годы помогать друг другу. Отдавали последнее. У Михаила Анчарова есть замечательная фраза в пьесе «День за днем»: «Что труднее, испытание голодом? Или испытание сытостью?» Я вот все время об этом думаю.

– Ну а день Победы помните?

– В ночи меня разбудили крики. Орали все, меня подбрасывали, тискали. Соседи выбежали из дома, где мы жили, на берег Яузы – народу было полно. Все кричали, радовались. А из репродуктора звучал торжественный голос Левитана! Послевоенная Москва медленно приходила в себя, отстраивалась, и строили ее пленные немцы. В том числе стадион, на котором я потом занимался. Их привезли на наш завод в закрытых вагонах по узкоколейке. Рабочие с металлическими прутьями в руках обступили вагоны и не хотели их оттуда выпускать несколько дней. Так и стояли. Но в итоге немцы отстроили заново почти все Измайлово. А когда они уезжали, те же рабочие подарки им дарили и даже плакали.

– Вы работали во МХАТе, ставили там спектакли, как режиссер. Как отнеслись к факту раздела МХАТа?

– Это одна из самых болезненных историй моей жизни. Раздел МХАТа я воспринимаю как кощунство. Великий театр, достояние нации, был разнесен на какие-то части, и у этих частей появились имена Чехова и Горького. Может быть два государственных театра, один имени Чехова, другой имени Горького. Но не может быть два МХАТа!  Я считаю, что это беспрецедентный, циничный акт вандализма. Я ушел из театра. И поскольку не умею сидеть без дела, уехал в Одессу, начав снимать первый видеофильм «Избранник судьбы». Благодаря разделу МХАТа я плотно вошел в слои кинематографа и, к счастью, не сгорел в них до сих пор.

– «Избранник судьбы» впоследствии стал называться «Миллион в брачной корзине». Этот фильм посмотрели сорок миллионов зрителей, он был признан лучшей комедией года. Такой успех!

 – До сих пор, когда фильм снова показывают по телевидению, мне звонят люди и благодарят. Зрители, которые прекрасно знают сюжет, без конца могут восхищаться актерскими работами Ширвиндта, Чиаурели, Богодуха, Удовиченко, Аминовой, Оболенского, Фарады. И ведь никто не догадывается, что к каждому из перечисленных артистов у Госкино были свои немалые претензии. Их просто не хотели утверждать.

– Да ну? И что же этим замечательным артистам инкриминировали?

– Мне говорили, что Оболенский – маразматик (да-да, так и говорили). Что Ширвиндт – еврей, Софико – некрасивая армянка, Богодух – окорок, Аминова и Удовиченко – актрисы, лишенные всяческого обаяния. Не очень плохой Гринько, но девочку – Олю Кабо – можно было бы найти и получше. Но я настоял и начал снимать. А по правилам того времени я должен был показать первые пятьсот метров снятого материала худсовету. Я понимал, что это как раз и будет тем самым рубежом, на котором мою работу собираются зарубить, и попросил монтажера: «Нарежь-ка мне к худсовету пленку так, чтобы даже я не мог понять, что там снято». Монтажер так и поступил, и на худсовете я показал обрубки фильма коллегии. На протяжении двух часов все эти солидные люди высказывались по поводу увиденного, костеря фильм в хвост и в гриву. Наконец мне предложено было высказаться. Я ответил: «Ну, что сказать: я – хулиган, это – обрезки пленки, даже я не понимаю, что там. А вы здесь два битых часа рассуждали о высоком искусстве». С членами худсовета был инфаркт и инсульт одновременно, а через неделю заместитель председателя Госкино, фронтовик Сиволап приехал лично смотреть черновую сборку фильма, очень смеялся и благодарил. Вот с такими приключениями эта картина дошла до экрана.

— Да, смешная история, время было для художников непростое. Сейчас вы активно продолжаете сниматься в кино и на телевидении, но все же для вас сегодня педагогика – главное в жизни. И свое общение со студентами, я знаю, вы начинаете с предложения им собственного списка из ста фильмов, которые необходимо посмотреть каждому уважающему себя артисту…

— Я преподаю во ВГИКе. Кроме того, я создал Театр-студию Всеволода Шиловского. Там у нас идут спектакли «Зойкина квартира», «Он. Она. Окно. Покойник», «Слишком женатый таксист». Мы играем чеховского «Дядю Ваню». И еще «Особняк на Рублевке» по пьесе замечательного драматурга Юрия Полякова, где сам играю главную роль. Это, кстати, третья наша постановка по произведениям Юрия Полякова, до этого были «Одноклассники» и «Чемоданчик». Спектакли идут при полном аншлаге.

— Да, это правда. Я была на премьере «Одноклассников», в зале яблоку негде было упасть. Ну а с кем из хороших кинорежиссеров удалось в последние годы поработать?

— Последние две мои неплохие киноработы — в фильмах Аллы Суриковой и Валерия Ускова, моих хороших друзей. Все, что предлагалось позже, можно было бы и пропустить. Возраст такой, что силы на пустое тратить уже не хочется: главное сейчас – вырастить новое поколение актеров. Все свое время я и отдаю им.

Елена Булова