22 июня без объявления войны фашистская Германия вторглась на территорию СССР. Сегодняшним москвичам, народным артистам России Всеволоду Шиловскому и Юрию Назарову к этому времени было четыре года. А вот красавица Вера Васильева уже училась в старших классах школы, ей было пятнадцать. Но несмотря на это, каждый намертво запомнил первые, самые страшные военные дни. Позже, в мирное время, эти детские и юношеские военные впечатления найдут свое отражение в их творчестве – в театре, на экране.

Народный артист России, режиссер старого МХАТа Всеволод Шиловский

– Есть воспоминания детства, которые остаются с тобой всю жизнь. Я хорошо помню первый день войны, всеобщую растерянность и тревогу, которые витали в воздухе, а также нашу последующую спешную эвакуацию в Казань. Помню эту эвакуацию потому, что мы добирались до города под бомбами. Мы плыли на каких-то баржах, путь занял почти четыре недели. Мой отец ушел на фронт сразу, до того он руководил крупным авиационным предприятием, и, заходя в Политехнический музей, я вижу его изобретения по аэродинамике. Я хорошо запомнил, как в Казани нас поселили  в крохотных картонных домах, а станки авиамоторного завода, на котором пришлось матери в войну работать, разместили сначала прямо на улице. Но через пару месяцев завод уже давал продукцию фронту. Потом мы вернулись в Москву, я стал ходить в детсад, а мама сутками пропадала на заводе. Помню, как однажды она принесла с рынка батон хлеба, который стоил невероятных денег. Но он оказался «куклой» — опилки, облепленные запеченной мукой. Тогда я впервые увидел, как плачет моя мать. А еще я хорошо помню день победы. В ночи меня разбудили крики. Орали все. Меня подбрасывали, тискали. Соседи выбежали из дома, где мы жили, на берег Яузы — народу было полно. Все кричали, радовались. Из репродуктора снова звучал торжественный голос Левитана! Послевоенная Москва медленно приходила в себя, отстраивалась, и строили ее пленные немцы. В том числе стадион, на котором я потом занимался. Их привезли на наш завод. Привезли в закрытых вагонах по узкоколейке. Рабочие с металлическими прутьями в руках обступили вагоны и не хотели их оттуда выпускать несколько дней. Так и стояли. Но в итоге немцы отстроили заново почти все Измайлово. А когда они уезжали, те же рабочие плакали и даже дарили им подарки.

Народный артист России Юрий Назаров

– Несмотря на то что мне было четыре года, я хорошо запомнил не только  первый день войны, но и всю войну. Я был в далекой Сибири, в глубочайшем тылу. Но помню этот ужас каждодневный, когда мы слышали из черных тарелок радио: «В тяжелых кровопролитных боях мы оставили… оставили… оставили». Пока через пять месяцев, к ноябрю где-то, фашистов не остановили под Москвой. Кто остановили? Сибиряки! А я кто? Сибиряк. Мне было четыре года, но у меня грудь распирало от гордости. Но это позже. А в первые дни войны ужас царил вокруг. Бабки, мамки, соседи – все вокруг обсуждали только одно, куда это движется, когда этот ужас закончится. А потом зимой немца остановили, но летом сорок второго он опять, гад, попер… Я помню и ужас сорок третьего года. Я, ребенок шестилетний, ждал: опять попрет? Я еще и названия-то такого не знал – «Курская дуга», но оно было у всех на слуху, витало в воздухе. Нет, оказывается, не попрет. И уже – облегчение. А война-то продолжается, но все равно – облегчение, передышка. Мы ждали… Сначала было – ничего, ничего, ничего. Потом наши начали наступать, дальше – больше. Вперед, вперед, вперед. К сорок четвертому году освободили всю Советскую страну, но война продолжала идти.

Народная артистка СССР Вера Васильева

– Я помню, как в первый день войны мы стояли растерянные возле репродукторов и слушали страшное сообщение. Все почему-то были уверены, что наша победоносная и могучая армия очень быстро поворотит врага вспять. Был такой настрой и всеобщее заблуждение. Меж тем города сдавались один за другим. В итоге в первые же месяцы нашу семью разметало по разным концам страны. Мама с двухгодовалым братом была эвакуирована в башкирскую деревню, старшая сестра Валентина – медик – направлена в больницу в  Киргизию. Никогда не забуду страшный день прощания с другой моей сестрой, Тошенькой. Это было шестнадцатого октября, немцы подошли близко к Москве. В городе царила паника и было ощущение, что немцы вот-вот войдут в город. Москва шумела, гудела, люди выбрасывали какие-то вещи, ругались, стоял плач. Учреждения срочно эвакуировали: улицы были полны автобусами, машинами. Я прибежала к месту работы Тошеньки, мы обнялись, и тут же раздался крик: “Скорей! По машинам!» Их машина тронулась, я увидела ее расстроенное лицо и побрела домой, рыдала в голос. На улице шел холодный дождь напополам со снегом, я чувствовала себя одинокой и испуганной девочкой. Я оставила школу, чтобы получить рабочую карточку, поступила к отцу на завод, работала там фрезеровщицей. Получив по карточке мыло, ходила в подмосковные деревни менять его на мороженую картошку.

О войне сегодня много пишут, ставят фильмы. Это важно, потому что сильное горе, трагизм обстоятельств поднимают со дна души особую силу, жажду жизни, сопротивление омертвению. Вот и я, когда очень пугаюсь будущего или тоскую о промчавшихся годах, как ни странно это покажется, подбадриваю себя воспоминаниями о войне, о том, как нам было трудно. Но мы верили, делали все, что могли, и выжили!

Елена Булова

Невероятно, но факт:  ровно 75 лет назад будущая народная артистка СССР, знаменитая Графиня из спектакля «Женитьба Фигаро» Театра сатиры Вера Васильева дебютировала в кино в маленькой роли в фильме «Близнецы».  Уже спустя два года она получила свою первую Государственную премию за роль Настеньки в фильме Пырьева «Сказание о земле Сибирской».  И уж совсем невероятно то, что сегодня, на пороге своего 95-летия, Вера Васильева играет центральные роли в театре в пяти разных спектаклях!

 – Вера Кузьминична, пандемия нас всех заставляет сидеть по домам, но вы продолжаете вести активную общественную жизнь – только-только подписали письмо деятелей культуры правительству РФ с просьбой внести книгу в перечень предметов первой необходимости. Вы многое пережили, являясь живым очевидцем жизни Москвы тридцатых – рассветных, сороковых-фронтовых, шестидесятых – оттепельных, семидесятых – застойных годов. На ваших глазах менялись руководители страны, да и сама страна развалилась. Что поддерживает вас сегодня?

– Что касается пандемии, то долгая жизнь научила меня тому, что трагизм любых обстоятельств поднимает со дна души особую силу, рождает в людях жажду жизни.

Моя жизнь  началась в коммунальном очаге у Чистых прудов: я  родилась в Гусятниковом переулке, близ Мясницкой улицы.

Ну, какая была жизнь во времена моего детства? Очень скромная, бедненькая. Отец работал, мама занималась нами, четырьмя детьми. В коммуналке нашего двухэтажного дома жили удивительные люди, похожие на героев рассказов Зощенко. Помню хорошо Марию Ионовну, благородную на вид старушку, “из бывших”. С постоянными черными кругами под глазами и  какая-то замученная,  она быстро что-то варила на керосинке в кастрюльке и, как тень,  стремительно уходила в свою комнату. Обе ее дочери, Аннета и Маруся, были такими же пугливыми и молчаливыми. Видимо, жизнь эту семью сильно потрепала: дети никогда не  общались с нами, квартирными соседями, ни о чем не спрашивали, ничем не угощали.

Теперь я жалею, что так и не узнала о них побольше. Эти люди, потрясенные революцией, они явно боялись нас, людей рабочих. Но, если бы мне в последующей творческой судьбе выпало  играть напуганную революцией женщину, я вспомнила бы  затаённый страх и бледные лица этих своих соседок.

– Какой была Москва в бытовом плане в 20-е, в 30-е годы? Тяжело приходилось?

– Удобств в нашем доме не было.  Дрова на зиму для печек, которыми отапливался дом,  пилили прямо на кухне. У каждой хозяйки был не стол, а  часть стола. Стоял примус, керосинка и была общая ржавая раковина. А еще был подпол, где мы хранили  картошку и кадку квашеной капусты – основная еда того времени.

– Как вы в первый раз попали в театр?

– Я увидела в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко  «Царскую невесту». Покоренная этим сказочным зрелищем, дома я залезла под стол, подняла, как в шатре, скатерть и запела нечто похожее на оперу. С тех пор, оставаясь одна, я облачалась в какие-то покрывала, надевала  шляпы и  пела. Мы жили на первом этаже,  с улицы меня хорошо было видно. И поэтому во дворе мня прозвали Шаляпин. Причем я была уверена, что меня так дразнят из-за шляп.

Кумирами того времени для зрителей были великие Андровская, Еланская, Бабанова. И совершенно неземная Алла Тарасова, которая бросалась под поезд в только что поставленной Немировичем-Данченко “Анне Карениной”.

Да, я мечтала о театре. Но мечтала работать там уборщицей, костюмером, гримером. О карьере актрисы даже и не помышляла. Скромная жизнь с ее монотонными заботами о хлебе насущном рождала мысль: «Быть актрисой – это не для меня».

– Но потом пришла война, которая вас, видимо, сильно перепахала, закалила, поменяла характер. Помните первый день войны?

– Мы слушали голос Левитана из репродуктора. Все были уверены, что наша победоносная и могучая армия очень быстро поворотит врага вспять. А города, однако, сдавались один за другим. Нашу семью быстро разметало: мама с двухгодовалым братом была эвакуирована в Башкирию, старшая сестра Валентина – медик – направлена в больницу в Киргизию. На всю жизнь я запомнила страшный день прощания с другой моей сестрой Тошенькой. Шестнадцатого октября, немцы уже были под Москвой,  в столице  царила паника. Город шумел, гудел, люди выбрасывали какие-то документы, вещи. Стояла ругань, плач. Учреждения срочно эвакуировали: улицы были полны автобусами, машинами. Я прибежала к месту работы Тошеньки. Едва    мы обнялись, раздался крик: “Скорей!”  Их машина тронулась, а я побрела под дождем домой, рыдала в голос. На улице шел холодный дождь напополам со снегом, я чувствовала себя одинокой и испуганной.

Чтобы получать рабочую карточку, я  оставила школу, пошла на завод к отцу фрезеровщицей. Мыло, которое нам давали по карточкам,  я ходила менять в подмосковные деревни на мороженую картошку.

О войне сегодня много пишут, ставят фильмы. Это важно, потому что трагизм обстоятельств рождает сопротивление омертвению души. Вот и я, когда очень пугаюсь будущего или тоскую о промчавшихся годах, подбадриваю себя воспоминаниями о войне, о том, как было трудно. Но мы ведь верили, делали все, что могли, и выжили!

– Через два страшных военных года, в 1943-м вы поступили в Московское городское театральное училище. А потом вас заметил сам Пырьев и позвал сниматься?

– Я решила попытать счастья в театральном и, к своему удивлению, прошла! Рядом учились многие, ставшие затем известными артистами. Например, Олечка Аросева. Вокруг нее всегда роилась молодежь, хохотавшая над ее анекдотами.  Олечка частенько, оберегая меня, говорила: “Веруша, отойди в сторонку. Это неприлично, не для твоих ушей!» Я слыла очень скромной.

Как-то в раздевалке меня заприметила ассистентка Ивана Александровича Пырьева. Пырьев собирался снимать «Сказание о земле Сибирской», ему нужна была молоденькая девушка, наивная, «кровь с молоком». Но на “Мосфильм” я, естественно, явилась в лучшем платье своей сестры из синего креп-сатина и на высоченных каблуках, одолженных у второй сестры. Ходить я на них не умела толком, зато на голове вместо косичек сумела соорудить стоящую дыбом копну кудрей, вьющихся мелким бесом. Все это совершенно не вязалось с образом Настеньки и Пырьеву абсолютно не понравилось. Он заставил меня расчесать волосы, надеть костюм Настеньки. А потом скомкал узлами два чулка и решительно засунул их в мое декольте, соорудив пышную грудь, которой у меня не было: «Ну, теперь, кажется, все в порядке”.

– Каким запомнился вам первый съемочный день?

– Это ведь кино, его часто начинают снимать с конца.  В первый съемочный день в Звенигороде мы снимали сцену свадьбы с мчащимися тройками по заснеженной сибирской деревне. Была построена декорация Чайной. Моим партнером был любимый зрителями артист, могучий Борис Андреев. А еще мы снимали в Праге. Причем Пырьев предложил из моей зарплаты вычесть деньги, но купить мне приличные платье, пальто и туфли – заграница обязывала. Я была счастлива.

– После премьеры картины «Сказание о земле…» группа была ­представлена к Сталинской премии. Каково это – стать ее лауреатом, будучи студенткой?

– Я-то как раз  к премии представлена не была, но мне потом рассказали, что Сталин, посмотревший наш фильм, спросил: «А где нашли эту прелесть?» И меня тут же включили в список. К обрушившейся славе я готова не была вовсе  и всячески тушевалась.

– После подобной премии вас должны были завалить предложениями новых ролей, но этого не случилось. Почему?

– Возможно, виной оказалась одна история. Как-то уже после премьеры меня позвал Иван Александрович на разговор в  гостиницу «Москва», где он тогда жил. Окрыленная надеждой, что он даст мне новую роль, я побежала на эту встречу. Вошла, Пырьев явно волновался, а потом сел на диванчик и спросил: “Счастлива? И как ты меня отблагодаришь?” Он привлек меня к себе. Я растерялась, потому что он ведь никогда в жизни не оказывал мне никакого внимания. На площадке позволял себе лишь одобрительно похлопать по плечу. Я стала от него отбиваться, как  это делала бы настоящая деревенская девка. Он рассвирепел: “Больше ты в кино сниматься не будешь!” Он был директором “Мосфильма”. Я так и не узнала, сдержал ли он свое обещание, или просто режиссеры меня не увидели в других ролях, но никакого обвала предложений не последовало. Несмотря на эту историю, ничего, кроме огромного чувства благодарности и восхищения его талантом, я к Ивану Александровичу Пырьеву никогда не испытывала.

– И  тогда вы решили  показаться в гремевший на всю страну Театр сатиры, где ставился в то время водевиль “Лев Гурыч Синичкин”?

– Да. И меня взяли. Причем сразу на роль Лизоньки Синичкиной, где я первый раз запела! Известный театр, чудесная роль, для меня, как и для моей героини, сбылись наконец-то мечты о сцене. Судьба баловала меня. Я всегда считала Театр сатиры своим родным домом, никогда не видела там от людей зла, не чувствовала коварства, зависти, интриг, о которых всегда предупреждают молодых, стремящихся на сцену. На этой сцене мне предстояло работать вместе с большими артистами – Георгием Менглетом, Анатолием Папановым, Андреем Мироновым, Спартаком Мишулиным, Ольгой Аросевой, Александром Ширвиндтом, Михаилом Державиным и многими другими замечательными артистами и режиссерами.

– У вас сегодня пять разных спектаклей, и роли – сплошь центральные. Просто чудо какое-то! Зрителей особенно потрясает, как легко вы в свои 94 года бегаете на высоченных шпильках, переодеваясь несметное число раз, в  спектакле “Роковое влечение” Андрея Житинкина.

– Сюжет обязывает. Я ведь играю роль забытой всеми голливудской кинодивы Ирмы Гарленд. Появление этой пьесы – необычно щедрый подарок к моему 90-летию. Думаю, что такой богатой роли почти никогда не появляется в таком возрасте, как у меня. Роль эта – абсолютно выраженная сущность актрисы со всеми ее достоинствами и недостатками. Это стало возможным потому, что у нас в театре – удивительный и чуткий художественный руководитель – Александр Ширвиндт. Он сам артист и понимает, как важно для актера работать на сцене. Сцена – это наша жизнь. 

Кстати, размышляя об этой своей жизни, я полтора года назад решилась на новый и очень откровенный спектакль «Вера». Мне всегда хотелось рассказать зрителям о трудностях и радостях нашей профессии. Это моя исповедь, моя благодарность тем ролям, которые помогали мне жить. Это моя благодарность тем людям, которые мне подарили чувство любви, чувство боли, которые одарили меня богатством своей личности. И эта любовь будет жить внутри меня всегда.

Так что встретимся в театре после окончания периода самоизоляции. Приходите, пожалуйста!

Елена Булова